К предыдущей главе К содержанию К следующей главе



ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ ЗЭ-КА
Часть IV
Глава 32.  Учение о ненависти

     Выписавшись из больницы Максика, отдохнув и во всеоружии инвалидности, я вернулся в лагерный строй. Перед актированным инвалидом с высшим образованием открывались в Круглице богатые возможности. Хочешь - помогай нарядчику составлять списки "личного состава" бригад. Хочешь - иди работать в "КВЧ". Хочешь - становись дневальным в барак. Пока заключенный не списан со счетов рабсилы, его не пошлют на такие непроизводительные занятия. Здоровым и. трудоспособным место в лесу и в поле, где требуются руки и плечи. Начальник работ не разрешит полноценного работника держать в конторе или лагобслуге. Другое дело - инвалид. Всё, что он может и хочет делать, не будучи к тому обязан - чистая прибыль для государства.
     В первое время меня забавляла доступность тех работ, которые еще недавно были закрыты для меня, как работника III категории. Когда узнали, что Марголин актирован, сразу позвали меня работать в разные места, и я соблазнился. Инвалиду полагается I котел и 400 грамм хлеба. Работая, я получал II котел и 500 грамм.
     Целый месяц я сидел за разными столами. После 10-недельного пребывания в больнице приятно было быть занятым и числиться при должности. Но через месяц я почувствовал, что меня актировали недаром. Сил не хватало. Работа у нарядчика затягивалась до глубокой ночи. Работа в "КВЧ" заставляла весь день быть в движении, кружить по баракам, вставать до подъема. В качестве работника культурно-воспитательной части мне приходилось вставать на час раньше всех, потому что к моменту выхода бригады на работу, я должен был нанести на огромную доску при воротах проценты выполнения плана для каждой бригады, за вчерашний день. Эти проценты ночью вычислял нормировщик в "штабе" и, ложась спать, оставлял для меня справку в ящике стола в конторе. Лагерь спал еще, за бараками розовела заря, сторожевые дремали на угловых вышках, когда я устанавливал табуретку перед исполинской таблицей, с усилием влезал и начиная рисовать мелом на черной крашеной доске цифры для 20 бригад.
     Это мне надоело. Мысль о том, что я инвалид и не обязан мучиться, не давала мне покоя. Уже целый месяц я был инвалидом, и всё еще не использовал блаженного права ничего не делать, не привел в исполнение своей чудесной, невероятной свободы. Конечно, совсем иначе работалось, когда человек знал, что это его добрая воля, и он может хоть завтра не выйти на работу, если ему так захочется. Но, в конце-концов, надо же было и захотеть когда-нибудь, и испробовать легкокрылую беспечную лагерную свободу советского инвалида.
     В середине лета 43 года я, наконец, решился и объявил великие каникулы. Одновременно это был и великий пост: 400 грамм хлеба и жидкий суп. Это было в июне. Голубенькие и желтые цветочки выросли на клумбах перед "штабом", под окнами стационаров медперсонал посадил картофель и табак, больные с утра выползали на солнце и в исподнем ложились на траву или грелись на завалинках. Когда я шел мимо, босой, в серо-мышиной гимнастерке без пояса об одной деревянной пуговице у ворота, меня окликали:
     - Марголин, ты жив? а мы думали, что тебя уже нету!" - но я , не останавливаясь, шел дальше, в самый дальний угол лагерной территории. Со мной было одеяло, карандашик, бумага. Бумаги было много. За последний месяц я отложил себе порядочный запас. От работы в КВЧ осталась даже бутылочка чернил. Я отдыхал от людей, от лагеря, от работы и вечного страха. Я лежал на спине, смотрел как облака плыли над Круглицей. Год тому назад я работал в бане и бегал в лес за малиной. Поразительно, что я был в состоянии тогда носить по 300 ведер воды. Этот год обескровил меня. Теперь не было малины, но не было зато и тасканья воды. Я был доволен. Глубокий покой.
     Летом 43 года сорвалась буря под Курском, и советские сводки говорили о гигантских боях. Как будто вся кровь отхлынула из великой страны и сосредоточилась в одном-единственном напряжении и на одном месте. В Круглице почти не было видно здоровых мужчин. Женщины сторожили заключенных и выводили на работу бригады. Гаврилюк, который в прошлое лето был еще стахановским возчиком, теперь, как и Я, был актирован, и возчицами были в лагере заключенные женщины. Женщины, как резерв, выходили на первую линию труда. Мы знали из газет, что по всей стране женщины работают трактористками, на фабриках и полях. Мужчины - держали фронт на воле, а в лагере - таяли, как снег на весеннем солнце, и уходили в землю. Я знал, что через год буду еще слабее, чем сейчас. Если война затянется, я умру и даже не узнаю, нем она кончится. Мне из чистого любопытства хотелось дотянуть до конца войны.
     В то лето, в мой первый большой инвалидский антракт, я писал "Учение о ненависти". Всего я умудрился написать в годы заключения три работы, О первой я уже упомянул, это была вторая, а третья называлась "Учение о свободе". В то лето тема о ненависти захватила все мои мысли. Лежа в траве за последним стационаром, я изо дня в день возвращался к ней и обтачивал главу за главой. Я испытывал глубокое и чистое наслаждение от самого процесса мысли, и от сознания, что это была внелагерная, нормальная, свободная мысль, вопреки условиям, в которых я находился, вопреки колючей проволоке и страже. Это было "чистое искусство": мне некому было читать или показывать то, что я писал, и я испытывал удовольствие от самого процесса формулированья мысли и, по мере того, как работа продвигалась, также и чувство гордости от того, что я в известной мере господствовал над ненавистью, был в состоянии охватить ее и подчинить суду Разума,
     Тема эта подсказывалась мне самой жизнью. То, что я перенес и видел вокруг себя, было настоящим откровением ненависти. В моей предыдущей жизни я только слышал о ней, или читал о ней. Я не встречался с ней лично. Расовая и партийная ненависть не преступили порога моего мирного дома. В лагере я впервые услышал слово "жид" по своему адресу, впервые ощутил, что кто-то хочет моей гибели - впервые увидел вокруг себя жертвы ненависти и ее организованный аппарат. В лагере же я впервые научился и сам ненавидеть.
     Теперь пришло мое время теоретически "проработать" весь этот материал. Как просто было бы уйти от ненавидящих - в то светлое царство тепла и человечности, в котором я, не зная того, жил до катастрофы. Человеку естественно жить среди любящих и любимых, а не среди врагов и ненавистников. Но это не было дано мне. Я также не мог активно воспретивиться ненависти. Единственное, что еще оставалось во мне свободно - была мысль. И только мыслью я мог реагировать. Мне ничего не оставалось, как стараться понять - ту силу, которая хотела меня уничтожить.
     При этом психология индивидуальной ненависти интересовала меня меньше, чем ее социальная функция, ее духовный и исторический смысл. Ненависть представала предо мною, как орудие или факт современной культуры.
     И прежде всего - диалектика ненависти: с этого я начал. Ненависть есть то, что соединяет людей, разделяя. Связь через ненависть - одна из самых крепких в истории. Души сближаются в ненависти, как тела борющихся - ищут друг друга, как борцы в схватке. Нельзя понять ненависти, как чистого отрицания, потому что, если мы только не любим и не хотим чего-то, - мы просто уходим прочь и стараемся вычеркнуть из нашей жизни то, что нам ненужно и неприятно. Было что-то в моей ненависти к лагерной системе, что заставляли меня думать о ней, и я знал, что моя ненависть не позволит мне забыть о ней и тогда, когда я выйду отсюда. Ненависть возникает в условиях, когда мы не можем уйти. Ненависть - дело соседское. Личная - классовая - национальная: - всегда между сожителями, между соседями, между Монтекки и Капулетти - через межу и границу.
     Тут возникает парадокс ненависти, которая оставляет нас в духовной близости того, что мы ненавидим, - до того что возникает, наконец, сближение и подобие, - причем иногда сама ненависть оказывается лишь потаенным страхом перед тем, что нас притягивает, как в Катулловском "Odi et amo", как в Гамсуновском "поединке полов", как в ненависти лакея к барину, и, наконец, в антисемитизме известного маниакального типа, когда люди уже не в состоянии обойтись без евреев. Вот резкий пример: Н о в а ч и н с к и й, талантливый польский писатель и злобный ненавистник всего еврейского, - Новачинский под старость собрался в Палестину - посмотреть своими глазами - и оказалось, что он совсем неплохо чувствует себя в Тель-Авиве. Жизнь этого человека была бы пуста без евреев. Если бы их не было, он бы их себе выдумал, и, в конце концов, он именно этим занимался всю жизнь. Есть ненависть к фашизму и даже ненависть к коммунизму, которая вытекает из некоторой духовной близости и - во всяком случае - ведет к ней со временем. Того, что нам абсолютно непонятно и чуждо, нельзя и ненавидеть. Непонятное возбуждает страх. Ненависть же нуждается в интимном знании и умножает его, и без конца заставляет нас интересоваться тем, что нам ненавистно.
     Таков был парадокс ненависти, который я обсудил со всех сторон, лежа на солнце, в углу лагерного двора. Ненависть была не только предо мной - она была во мне. Однако, во мне она была д р у г а я, чем та, против которой восставало все мое существо. Итак, надо было различить разные формы ненависти, чтобы отделить то, что было во мне, от того, что было злою и ненавистной мне ненавистью.
     Но прежде всего я выделил некоторые мнимые и заменные формы - ту псевдоненависть, которая нам только загораживает понимание существа дела. Я видел, что под вывеской ненависти идет негодный товар или что-то имеющее внешнее подобие" В сторону подделки!
     Во-первых: детская ненависть, "Odium infantile". Дети способны к самой ярой, исступленной ненависти, но это только "эрзац", несерьезное переживание. Детская ненависть есть мгновенная реакция и выходка. Она вскипает мгновенно и не оставляет следа, возникает и лопается, как мыльный пузырь. По сути дела это вспышка - состояние аффекта. И именно поэтому, в массовом проявлении, в силу своих качеств легкой возбудимости, легкой управляемости и недолговечности - она особенно удобна для целей хладнокровных режиссеров этой ненависти и поджигателей, которые мобилизуют ее в массах всегда, когда требуется поднять их на необыкновенное усилие, на борьбу во имя меняющихся целей. Ненависть идет в массы, течет по каналам рассчитанной пропаганды - она вся на поверхности, но нет в ней ни глубины, ни устойчивости. Предоставленная самой себе, она тухнет иди неожиданно меняет направление, как в 1917 году, когда масса нагроможденной царским правительствам погромной и фронтовой ненависти обратилась против него самого. Дикарская ненависть натравленной массы, как бензин в автомобиле, вращает колеса военной машины, но те, кто сидит у руля - спокойны и холодны. Зрелая и взрослая ненависть не имеет характера мгновенной реакции - это спонтанная, внутренне обусловленная и устойчивая позиция человека. Она не истощается в одном неистовом взрыве, а гложет человека всю жизнь, и кроется за всеми проявлениями и делами его. Психологически она проявляется на тысячу ладов. От открытой враждебности до глухого неузнавания, все оттенки ярости, злобы, злорадства, злости и гнева, все оттенки неприязни, недружелюбия, мстительности, коварства и зависти, осмеяния, лжи, клеветы - образуют одеяние ненависти, но ни с одним из этих переживаний она не связана исключительно. Специфического чувства ненависти нет, в крайнем своем напряжении она вообще перестает нуждаться в каком бы то ни было "выражении". Ненависть ребенка выражается в крике, в топаний ногами, в кусании за палец. Ненависть дикаря, которая есть та же детская ненависть, элементарное животное бешенство, выражается в погроме, в расколотых черепах и кровопролитии. Но есть взрослая ненависть, которая выражается ни в чем - в любезном улыбке и вежливом поклоне.
     Совершенная ненависть - это Риббентроп в Москве, целующий руки у жен комиссаров, или Молотов, улыбающиеся на прессконференции. Мы, взрослые люди, научились подавлять и регулировать проявления своей ненависти, как радиоприемник - тушить и зажигать ее, как электрический свет. Наша ненависть есть потенциальная сила, и потому она может быть вежлива и спокойна, ни в чем не проявляясь вовне - но горе тому, кто пожимает протянутую руку врага и идет с ним рядом.
     Вторая форма псевдоненависти есть "Odium intellectuale" : ненависть ученых, философов и гуманистов - ненависть неспособных ненавидеть, академическая ненависть книжников, которую ввели как противоядие и поставили как громоотвод против варварства. Эта вегетарианская, литературная нена висть велит нам ненавидеть абстрактные понятия - не злого человека, а злое в человеке, не грешника, а грех. Без устали экспонирует она пороки и заблуждения, ошибки и извращения, против которых велит нам бороться. Эта теоретическая ненависть всячески отгораживается от практической. На беду, улица не понимает этих тонкостей: массовая ненависть признает только такого врага, которому можно разбить голову.
     Гуманизм по сути своей не может не противиться ненависти. Мы знаем две попытки в истории культуры начисто изъять ненависть из человеческих отношений: "непротивление злу" и то воззрение, по которому никакая целесообразность не оправдывает дурных средств. Однако, неизменно пассивное сопротивление злу переходило в активное сопротивление носителям злого, а вопрос о "цели и средствах", с его искусственным разделением неразделимого, остается неразрешим, пока Mi не знаем, какие именно средства применяются для какой именно цели. Отвлеченная теоретическая ненависть неизменно в истории поступала в распоряжение мясников и убийц, которыми делали из нее умелое употребление - и каждый интеллектуальный препарат ухитрялись превратить в орудие массового убийства и неограниченной резни.
     Христос изгнал торгашей из храма. Его преемники выгнали еретиков из церкви и зажгли костры инквизиции, вплоть до Торквемады и того папского легата, который при подавлении альбигойского иноверия сказал: "Убивайте всех, Бог разберет своих". Энциклопедисты и Руссо ненавидели порок и верили в торжество добродетели. Французская Революция ввела гильотину. Маркс начал с ликвидации классов и эксплуатации, как известного отношения между людьми. Его продолжатели превратили марксизм в формулу массового террора, когда "класс" уничтожается уже не как экономическая категория, а в миллионах живых и неповинных людей. "Убивайте всех - история сама возродит, что ей будет нужно". - Есть в этом процессе трагическая неизбежность развития, и неизбежно воитель - гуманист оказывается в плену чуждой стихии - как Максим Горький - в роли кремлевского сановника. Учителя либо капитулируют перед выводами, кото рые ученики делают из их науки, либо гибнут в застенках и на эшафотах.
     Так "Odium intellectuale", кабинетная ненависть мудрецов, не достигает цели или приводит к результатам прямо противоположным первоначальному замыслу. Лютер бросает в дьявола чернильницу. Дьявол превращает чернила философа в кровь и море слез.
     Третья форма ненависти, которую я изолировал в своем анализе - "Odium natonale" - добрая ненависть тех, кто берет в свои руки оружие, чтобы остановить силу зла. Очевидно, не было еще в истории такой черной силы, которая бы сама себя не выдавала за праведную и достойную. Очевидно, нет у нас другого средства различить между добром и злом, как Разум и Опыт, которые нас учат познавать сущность явлений из их проявлений и следствий. Итак, есть в мире ненависть рациональная и прозрачная во всех своих проявлениях. Нам ясно, почему и когда она возникает. Ее логическая обоснованность есть вместе с тем и ее условность - т.к. она проходит вместе с теми причинами во внешнем мире, которые ее вызвали. Эта ненависть до такой степени вторична и ответна, что мы можем смело обозначить ее, как противо - ненависть/"Gegehass"/. Она не нужна нам сама по себе. Но когда она навязывается нам врагом, мы не боимся принять вызов и знаем, что есть в мире вещи, за которые стоит бороться - есть страсть и сила переживания, которые не уступают силе и страсти врага, но не имеют с ним ничего общего в своем внутреннем существе.
     Так, заботливо отделяя исторически-наличные формы псевдоненависти - массово-детской и интеллектуально-абстрактной - и разумную противоненавистъ бойца - я подходил к тому безглазому чудовищу, которое в момент моего заключения распростиралось над всей Европой.
     В отличие от поверхностно-аффективной , инфантильной ненависти толпы, - от теоретизирующей ненависти интеллектуалистов - и от зрячего, ясного убеждения защитников человечества, - есть сила первоначальной и/чистой ненависти, инициативной вопреки своей слепоте, слепой вопреки своей инициативности и деятельной тем более, чем менее есть для нее поводов. Боится она только дневного света. Разум - ее естественный противник. Ненавистники всего мира едины в своем отрицании свободы интеллекта. Каиново пятно, по которому познается подлинная ненависть, это презрение свободной мысли, отрицание интеллекта. Для гитлеризма это - "еврейское изобретение", для инквизиции - смертный грех, для идеологов коммунизма - контр-революция и мещанский предрассудок. Каждое основание такой ненависти - мнимо и псевдо-рационально. Поэтому естественно, что люди, создавшие лагеря в России, одновременно уничтожили в ней свободу дискуссии и право самостоятельного исследования. В чистом и беспримесном виде ненависть есть самоутверждение через чужое страдание. Люди становятся ненавистниками не потому, что их к этому вынуждает окружающая действительность. Нет достаточного основания для ненависти во внешнем мире. Нет ничего в мире, что могло бы оправдать уничтожение цветущей жизни и гордой свободы, предпринятое Гитлером, костры инквизиции, застенки и погромы, лагерный ад Гестапо и НКВД.
     Есть пирамида ненависти, выше того Дворца, который строят в Москве ценой сотен миллионов, пока люди умирают от голода в лагерях. В основе этой пирамиды: люди подобные детям, свирепые дикари, как тот, который ударил меня доской по дороге в Онуфриевку, или тот SS-Mann, который застрелил мою старую мать в день ликвидации пинского гетто. Эти люди насилуют, разрушают и убивают, но завтра они же будут самыми скромными и послушными, и будут служить новым хозяевам или верить в обратное тому, чему верили вчера - и другие, такие же, как они, придут убивать и насиловать в их дома. - Над этими людьми стоят другие люди, которые их учат и поручают им делать то, что они делают. Над этими еще другие, которые занимаются идеологией и теоретическими обобщениями, и те украшатели, которые обслуживают ненависть, причесывают ее, кладут ее на ноты и одевают в красивые слова. Но в конце концов, на самом верху пирамиды стоит человек, которому все это нужно: воплощение ненависти. Это - распорядитель, вдохновитель, машинист и главный механик. Он собрал в свою руку все нити, все подземные струйки и разрозненные капли ненависти, он ей дал направление, исторический полет и масштаб. По его знаку армии переходят границы, партийные съезды принимают решения, уничтожаются целые народы в муках и воздвигаются тысячи лагерей. И это может быть добрый, сладко-добрый: у него шестеро детей, как у Геббельса, или "золотое сердце", как у Дзержинского, артистическая натура, как у Нерона или Гитлера, и над его гуманностью не перестают умиляться Горькие и Барбюсы. Но он постановил, что где-то должны мучиться люди. Он их казнил мысленно, еще тогда, когда никто не знал о его существовании. Уже тогда это ему было нужно.
     И здесь возникает центральный вопрос учения о ненависти: "как должен быть устроен человек - общество - эпоха - чтобы нагая ненависть стала для них необходимостью, чтобы они питались бессмысленными мучениями своих жертв, как необходимым условием собственного существования?" Совсем не так просто ответить на этот вопрос, если не приводить известных "аргументов" о том, что германский народ "защищался пред евреями", христианская инквизиция "спасала души", а Сталин перевоспитывает и исправляет при помощи лагерей "отсталые и преступные элементы". Это очевидный нонсенс. Конечно, я ничем не обидел немцев и не и нуждался в сталинском перевоспитании, но даже если бы это было так, то и тогда это не оправдывает газовых камер и обращения в рабство миллионов людей. Газовые камеры не были нужны Германии, лагеря не нужны русскому народу. Но они действительно нужны Гитлерам и Гиммлерам, Ленинам и большим и маленьким сталинам всего мира. Так в чем же дело?
     Надо ясно и живо представить себе, что вся та лавина человеческой и нечеловеческой муки, которая нам, маленьким людям, представляется чем-то вроде стихийного бедствия, - прекрасна и во всем своем объеме известна людям, держащим ключи власти. Люди эти в каждую минуту и секунду ответственны за ее существование. Они ее привели в движение и контролируют, - и существует она не по их незнанию или бессилию, а именно, что они отчетливо знают, что делают - к делают именно то, что им нужно. - Только такому тупому деревянному немцу, лишенному воображения, как Гиммлер, надо было лично навещать Освенцим, чтобы через окошечко газовой камеры наблюдать, как задыхались сотни молодых еврейских девушек, которых для этой цели в тот день специально доставили на казнь. Людям из Кремля не надо лично наблюдать, у них есть статистика лагерной смертности. И на вопрос - почему нужно?, нет другого ответа, как анализ известных патологических особенностей человеческой природы. Рационального, "экономического" или другого объяснения ненависти нет. Логика ненависти - есть логика безумия.
     Человек ненавидит. Значит, ему нельзя обойтись без этого отношения к людям, он без него задыхается. Ненависть - кислород, которым он дышит. Забрать у него ненависть, значит обездолить его.
     Человек ненавидит. Значит, какая-то внутренняя слабость в нем , выравнивается ненавистью, - есть в нем органическое неблагополучие. Наличие неполноты, дефекта, несчастья может остаться в пределах его личного самоощущения, но может и распространиться на всю окружающую социальную среду и передаться другим людям. Существуют раненые народы, уязвленные классы, готовые превратиться в рассадники коллективной ненависти. Существуют жизненные ситуации, когда люди, группы, общества не умеют и не хотят смотреть в лицо правде.
     Молодой Гитлер в Вене сделал открытие, что евреи виноваты в том, что он и весь немецким народ не имеют того места под солнцам, которое им принадлежит. Это нелепо, но неоспоримо, то, что этот человек исходил из какого то чувства боли, он был глубоко уязвлен. Если бы он хотел, правды, он бы нашел действительные причины, но правды была для него слишком нелестна, не по плечу. Поэтому он стал искать виновных вне себя. Тут начинает действовать механизм ненависти. Действительная боль превращается в воображаемую обиду. Должен быть найден враг и обидчик. Потребность врага - в корне отличается от потребности борьбы, свойственной каждому сильному человеку. Сильные люди ищут поприща, выхода силам. Ненавистник ищет виновных для обвинения. Из потребности борьбы родится отвага и предприимчивость. А из потребности разделаться с коварным врагом родится агрессивность и злоба. Обидчик всегда близко. Если же его не видно, то значит он маскируется. Надо его разоблачить.
     Все ненавистники - великие разоблачители. Только, что вместо маски и внешнего покрова, они сдирают с явлений их живую кожу, их действительное содержание - и заменяют действительность порождением распаленной фантазии.
     Ненависть начинает с мнимого разоблачения и кончает живодерством - уже не в теории, а на практике.
     Анализ нашей эпохи, данный Марксом и развитый Лениным, перешел все границы разумного истолкования действительности. Псевдорациональная теория превратилась в прокрустово ложе, куда не укладывается живая жизнь. Достаточно сравнить тирады "Майн Кампф" со страстными полемическими выпадами Ленина и его громовым обвинением капитализма, чтобы почувствовать их психологическое сродство. Это язык ненависти, а не объективного исследования. Из ленинско-сталинской схоластики мы столько же можем узнать об окружающей действительности, как из "Протоколов мудрецов Сиона".
     В каждой ненависти, перетолковывающей боль в обиду, создается "перенесение" /"Uebertragung"/, говоря языком современного психоанализа.
     Очаг болезни - внутри, но мы переносим его вовне. Другие виноваты в том, что нам плохо, что не удаются наши планы и терпят крушение наши надежды. Этим создается выход, облегчение, но только - мнимое. Ненависть получает адрес - фальшивый. И месть, диктуемая ненавистью, не доходит - как письмо направленное по фальшивому адресу. Результат ненависти - вечно голодная мстительность .
     Воображаемая или реальная обида становится поводом для актов ненависти, если существует в человеке потребность и готовность ненавидеть. Рано или поздно эта потребность выражается в агрессии. И даже если лежит в основе ненависти реальный повод - всегда он несоизмерим с репрессией, и возмездие, рожденное ненавистью, далеко превосходит все, что может принять разум и нормальная человеческая психология. В подлинной мести, как мы ее знаем из истории - ищется и достигаетсяискупление. Акт мести - акт конечный и замыкающий расчет. Кровь смывалась кровью, и обида погашалась обидой. Потребность чужого страдания, составляющая существо ненависти, вытекает из иллюзии, что этим путем будет погашено свое страдание и восстановлено душевное равновесие.
     Но так как связь, установленная между своей бедой и чужой виной - воображаема, то все дела, вытекающие из ненависти, не погашают ее - и она превращается в неугасимое и вечное томление духа. Нет больше евреев в германских и польских городах, но легче от этого не стало. Миллионы людей уничтожены в советских лагерях, и постепенно уясняется миру, что ненависть к "капитализму" совсем не вытекает из его преступности - потому что преступления коммунизма ничем не меньше. Но нет ни пользы, ни удовлетворения от совершаемых преступлений, и нет им конца, пока ненависть вращается в порочном кругу, из которого нет выхода.
     Люди, которые летом 1940 года сломали мою жизнь и превратили меня в раба - не знали меня, и я не знал их. Но между нами стала ненависть. Это была не их личная ненависть, а коллективное порождение эпохи, ленинско-сталинский препарат, абстрактный яд, вошедший в плоть и кровь поколения. Равнодушно, спокойно и бюрократически холодно они сделали свое. Но дело не в психологическом выражении ненависти. Те же люди были бы способны и пытать меня. Равнодушие к человеческой жизни и достоинству, как если бы речь шла о животном на бойне - есть высшая мера конденсированной ненависти. Дело в неистовой, чудовищной, но совершенно о б ъ е к т и в н о й мертвящей силе, которая вытекает из безнадежной попытки построить свое собственное проклятое существование на несчастии и смерти окружающих.
     Эта мертвящая сила, чтобы найти себе упор во внешнем мире, должна его необходимо фальсифицировать. Какой он есть, он не подходит. Буквально верно, что Штрайхер и Геббельс не могли ненавидеть евреев, потому что они не знали их, даже не подозревали, о них. Если бы они знали этот народ действительным живым знанием, ненависть не могла бы развиться. Их ненависть относилась к тому извращенному, уродливому представлению о еврейском народе, которое они сами себе создали, и которое было им продиктовано их потребностью ненавидеть. В учреждениях национально-социалистической партии, в их Эрфуртском Институте был нагроможден огромный материал о еврейском народе, но тысячи камешков служили им только для того, чтобы сложить чудовищную мозаику клеветы. И точно так же - люди, пославшие меня в лагерь, не знали меня. Их ненависть именно в том и состояла, что они не хотели меня знать, но не задумались сделать из моего существования и живого лица э к р а н, на котором был проецирован фильм НКВД: "Угроза для общества, правонарушитель. Отныне этот человек не будет тем, чем он сам себя считал, а тем, чем мы велим ему быть, и что мы из него сделаем". Чтобы так зачеркнуть мое существование, как они это сделали, надо было иметь за собой великую, грозную ненависть к человеку,
     До тех пор , пока мы с корнем не вырвем этой ненависти - она не перестанет клеветать на человека, на его действительные побуждения, не перестанет кружиться вокруг нас, выискивая каждую нашу слабость, ошибку и грех, которых много - не для того, чтобы лучше понять нас или помочь нам, но чтобы на нас возложить ответственность за собственную жажду мучительства и крови.
     В зеркале патологической ненависти отражается первобытный инстинкт хищного зверя, который знает, что свое мучение голода можно погасить теплой чужой кровью. Тысячелетия культурного развития бесконечно отдалили от нас и усложнили этот инстинкт всей софистикой псевдорациональной аргументации и самообмана. Человеческая хищность превысила звериную, отличаясь от нее тем, что проявляется по бессмысленным поводам во имя воображаемых целей. Таким образом, борьба с ненавистью не ограничивается зоологической природой человека, а охватывает всё то специфическое бесчеловечие, перверсию и ложь, которые составляют аномалию высокоразвитой культуры, и не могут быть уничтожены, пока знание о них не станет всеобщим. Свободные и зрячие люди некогда уничтожат ненависть, и создадут мир, где никому не надо будет ни ненавидеть, ни противиться ненависти. Человеческое стремление к свободе несовместимо с ненавистью. Не вдаваясь в сложные определения свободы, можно принять, что она в своем развитии вытесняет неуклонно ложь и ненависть не только из человеческого сердца, но и из человеческих отношений и социального порядка. Таким образом, оппозиция лжи и ненависти сама по себе уже есть первое проявление человеческой свободы...
     Закончив этим гордым словом свое исследование ненависти, я повернулся на спину и посмотрел вокруг себя, Я лежал на полянке, на зеленой траве, в конце лагеря. Пять шагов дальше начиналась запретная зона и тянулся высокий палисад с колючей проволокой. В запретной зоне копошилось несколько заключенных, они пололи траву и перекапывали землю. Под окном больничной кухни выстраивалась очередь санитаров с ведрами на суп и кашу.
     Я еще раз заботливо пересмотрел рукопись, кипу длинных полосок сине бумаги, исписанных мельчайшим маком, вымарал все опасные намеки. Я прочел ее глазами уполномоченного: это был "антифашистский" документ, написанный иностранцем, но не явно контр-революционный. Понятно, ни слова о советской действительности не было в этой рукописи, Я должен был считаться с тем, что она в любой момент могла быть отобрана у меня при обыске...
     Но мне было жаль моей рукописи. Работу таких размеров не было никаких шансов долго укрывать в лагере. Вдруг мне пришла в голову фантастическая мысль. Я встал и пошел в КВЧ.
     В Ка-Ве-Че за двумя столами сидели две девушки. Обе были вольные, недавно принятые из поселка, типичные служащие в глубокой советской провинции.
     - "Вам чего?"
     - "Мне вот чего", сказал я медленно: "у меня имеется рукопись страниц на сто... Я научный работник и написал кое-что по специальности, В бараке, знаете, держать небезопасно. Раскрадут на цыгарки.
     Я хочу отдать рукопись на хранение в КВЧ. Когда я выйду отсюда, вы мне ее вернете".
     Девушка растерялась. Она и ее товарка с тупым удивлением посмотрели на меня, подозрительно, как на не совсем нормального. Но я говорил очень спокойно и рассудительно.
     В конце-концов она подошла к телефону и попросила вахту соединить ее ... с уполномоченным.
     - "Товарищ уполномоченный, тут пришел какой-то, принес рукопись, просит принять на хранение. Говорит, он научный работник."
     Она повторила это несколько раз в телефон, потом повернулась ко мне:
     - "Фамилия?" -
     Я сказал.
     Девушка передала мою фамилию, выслушала ответ и повесила трубку
     - "Уполномоченный сказал", обратилась она ко мне, и с трудом удерживая смех, "пусть выбросит свою рукопись в нужник".


К предыдущей главе К содержанию К следующей главе