Осенью 1939 года в занятый советскими войсками Львов прибыло значительное количество венских евреев. Венцы вывезли их на советскую границу. ОС-овцы перебросили ночью на советскую сторону. Ночью гнали бегом по лесу, по узкой тропинке, справа и слева бежали сс-овцы с ружьями наперевес - следили, чтобы никто не отстал. После Вены советский запруженный беженцами Львов казался очень грустным и неприглядным этапом странствий. "Вот кончится война, разобьют Гитлера и мы уедем отсюда", утешали себя гости из Вены. Но война не кончилась. Летом 1940 года австрийские евреи всё еще путались под ногами. Их арестовали, приговорили за нелегальный переход границы - в лагерь и привезли в "БЕБЕКА".
     Таким образом прибыл на 48-ой квадрат венский музыкант и скрипач Лео Винер. Неважно, как его звали. Его могли бы звать Шопен, Шуберт или Моцарт. Никакой разницы не составляет его талант. Он мог бы быть автором "Неоконченной симфонии", которая прославила бы его имя в мире. На 48-ом квадрате на это не обращают внимания. Это был человек очень слабого здоровья, очень нервный, очень наивный. Тип артистической богемы. Всю жизнь провел в венских кафе, за мраморным столиком на Ринге или в окрестностях собора св. Стефана.
     Со времени ареста этот человечек не выходил из состояния крайнего изумления. Удивление раз навсегда застыло в его раскрытых широко детских глазах. Как же это? - За чашкой черного кофе все было ясно на Karnterstrasse: "от каждого по его способностям, каждому по его потребностям". Это социализм. Лео Винер никогда не задумывался над скрытым жалом этой формулы: кто же в будущем идеальном обществе возьмет право судить о способностях и потребностях человека: Ведь не сам же он будет декретировать свои способности и навязывать обществу меру своих потребностей. Мало ли чего ему захочется. Лео Винер чувствовал себя гением, ждущим признания, способным на великое. Потребности Лео Винера всегда выходили за пределы наличного. В этом он отличался от всякого нормального человека.
     Когда привезли его с вытаращенными от изумления глазами на 48-ой квадрат, в исправительно-трудовой лагерь для советских людей, он, наконец, понял. Понял, что способности и потребности советских людей, не определяются их личным капризом. Это - величина объективная, и устанавливается призванными органами народной власти. В данном случае это были "ГУЛАГ" и начальство лагпункта.
     Способности Лео Винера были установлены Санчастью и "УРБЕ": работник 3-ьей категории может быть сучкожогом на лесоповале.
     Потребности Лео Винера были безграничны и неосуществимы. Однако, сознательный и дисциплинированный сучкожог не может желать больше того, что может ему дать советское общество на данной стадии развития своих производительных сил: раз в год просоленный бушлат 2-го срока, голые нары и первый котел за 30% нормы, т.е. рыбный суп без каши. За 100% - каша. 150% - другие прибавки. А сколько же надо выполнить процентов, чтобы получить свободу и право жить в Европе и заниматься музыкой?
     Глядя на Лео Винера, у которого отобрали скрипку, Ж вспомнил другого музыканта; друга моего Леона Шафера, которому гитлеровский воин сказал:"Fur euch Juden ist die Music zu ende".
     Лео Винеру,конечно, этого не сказали. Просто посадили его в вагон и привезли отбивать "срок" на 48-ой квадрат.
     Тут он сразу заболел: миокардит, воспаление сердечного мускула. Положили его в стационар. В этом лесном стационаре не было никаких лекарств по его болезни. Решили перевести Винера в Пяльму, в настоящий госпиталь.
     Начались переговоры. Маленький доктор Г., который тогда еще не был снят с поста заведующего Санчастью на 48-ом, стал приходить в контору и огорченно кричать в телефонную трубку на своем особом русско-польском диалекте:
     - Разрушите сказать! Разрушите сказать, гражданин начальник, он умирает тут, а мы ничего помочь не можем.
     После долгих стараний пришел наряд санчасти на перевод з/к Винера в отделение.
     Но тут случилась беда, а именно, испортился единственный паровозик на перегоне Пяльма - 48-ой квадрат. Сообщение прекратилось. Мы были отрезаны от мира. Ни посылок, ни писем. Начальник Санчасти Цыподай затребовал категорически доставить больной
     Начальник лагпункта Петров поставил на отношении Санчасти резолюцию: "Коменданту для выполнения".
     Комендант Панчук почесал за ухом: Телегу?..
     Состояние больного было таково, что везти его в тряской телеге по лесу было опасно. Однако терять нечего. Тут лечить нечем, а там, всё-таки уход, больница. Согласились на телегу. .
     Но не было лошади. Все возы и лошади на работе в лесу. Снять лошадь с производства в такое горячее время, когда и так план не выполняется! Начальник работ стал тянуть, откладывать.
     Тогда заведующий Санчастью доктор Г. позвонил начальнику Санчасти в Пяльме,Цыподаю, а Цыподай- начальнику лагпункта "48-ой квадрат", а начальник лагпункта имел совещание с начальником работ. И выписали наряд на возчика с лошадью. Но не оказалось стрелка-конвоира. Зэка Винер не может быть выслан без конвоя. А конвзвода категорически отказался дать человека на конвой одного больного. Если бы несколько больных, другое дело. А один больной может подождать, пока подберется партия.
     Тогда Завстационара врач Вассерман побежал к Завчастью врачу Г., а тот "разрушите сказать" - позвонил Цыподаю в Пяльму. Но Цыподай не может разговаривать с комвзвода, он для этого слишком мал. Цыподай поговорил с начальником отделения, а тот от себя обратился с отношением к комвзвода.
     Выделили стрелка. Но к этому времени поломалась телега. Петров вызвал Панчука и яростно обругал его. Панчук, выходя из конторы, багровый от злости, крыл матом людей, приезжающих из Вены умирать в онежском лесу.
     На завтра поправили телегу. Еще через день приладили к ней лошадь.
     А тем временем выделенный стрелок ВОХРА ушел с целой партией. Стали ждать возвращения стрелка. Ждали два дня. Тем временем Винер скончался. Всё таки его отправили в Пяльму. Было промозглое туманное утро. В грязи на пригорке за стационаром под открытым небом стоял гроб. Подъехала, наконец, долгожданная телега с возчиком, лошадью, конвоиром. Панчук лично распоряжался отправной. Все чувствовали облегчение, что эта история, наконец, кончилась. В таких случаях говорят в лагере: "освободился до срока".
     Был на 48-ом квадрате Очковский, поляк по национальности, теоретически нельзя заставлять работать больных и инвалидов. Практически, чтобы установить, кто болен и кто инвалид, требуется в лагерных условиях много времени. На слово никому не верят. Когда заключенный чувствует, что он слабеет, что силы его идут к концу, что ему с каждым днем хуже, то это не освобождает его от обязанности встать в 5 часов утра и выйти на развод с бригадой. Каждый "доходяга" проходит критическим и трагический период, пока ему удастся убедить людей,- от которых зависит его судьба, что он не притворяется, что он в самом деле нуждается в отдыхе, что у него в самом деле сердце не в порядке и ноги дрожат. Тем временем он должен работать наравне со всеми.
     Очковский каждый вечер приходил в Санчасть за освобождением. Неизвестно почему - то ли выглядел он недостаточно жалко, то ли не было у врача возможности присмотреться к нему как следует, в ежевечерней давке пациентов, но Очковского каждый вечер выгоняли из амбулатории с позором. Вечером он препирался с врачом, утром на работе ссорился с бригадиром. Каждый вечер составлялся на Очковского акт, что он не выполнил минимума в 30% нормы, а Санчасть подтверждала, что нет оснований для освобождения. И каждый вечер сажали Очковского в карцер "с выводом на работу". Существование Очковского превратилось в кошмар: ночи в карцере, штрафное голодное питание днем, и с утра до вечера непосильная работа в лесу среди окриков и травли. - Опять этот Очковский! - говорил врач на приеме, "гоните его к черту".
     - "Опять этот отказчик" с досадой говорил бригадир, завидев Очковского на разводе.
     - "Опять этот лодырь Очковский", - говорил начальник лагпункта и выписывал ему пять суток "ШИЗО".
     И вдруг - после целой недели карцера с выводом на работу - Очковский доказал всем, неопровержимо, что он действительно был болен: возвращаясь километров за 7 с бригадой с места работы, покачнулся, упал и умер.
     Вечером того же дня начальник лагпункта, просматривая вчерашние акты отказчиков, выписал Очковскому 5 суток карцера. Таким образом, Очковского приговорили к карцеру после смерти. Лагерный механизмы действуют тяжело. Я тогда снова сидел в конторе, заменяя заболевшего секретаря. Увидев покойника в списке подлежащих водворению в ШИЗО, я совершил превышение власти и собственноручно вычеркнул его имя из списка. Но на этом не закончилась история Очковского. Узнав, что Очковский умер всполошилась Санчасть. Дело было нешуточное: человек позволил себе умереть, хотя еще утром и всю неделю до этого ему отказывали в освобождении. Конечно, в этом споре,Очковского с Санчастью он не мог остаться правым. Вызвали бригадира, обсудили обстоятельства дела, и был составлен акт, из которого вытекало, что смерть Очковского произошла совершенно случайно и без всякой связи с тем недомоганием, на которое он ссылался, и которого у него не было. Санчасть была в порядке, и покойник был бы здоров, если бы не скончался,
     Этот акт принесли мне в контору, и я отправил его в Отделение вместе с сообщением о смерти, в котором не было ни слова правды. Ибо теперь уже было не до Очковского: теперь надо было выгораживать живых людей, которых могли бы обвинить в том, что они по преступному недосмотру лишили государство полезной рабочей силы.
     История нашла свой эпилог в кабинете начальника. Наш главбух. зэка Май, с худой шеей и большим кадыком, отправлялся в Отделение сдавать отчеты по лагпункту, а с ним еще двое конторщиков. - "Вот и прекрасно!" - сказал им начальник, "а чтоб не было вам скучно, поедет с вами в отделение гроб Очковского". Конторщики скорчили гримасу.
     - "Как же!" сказал начальник, "надо проводить Очковского к месту вечного успокоения".
     И так как начальник был хохол, человек с юмором, по имени Абраменко, то он образно представил, как Май с товарищами, повесив головы, идут за телегой, на которой стоит гроб,и поют панихиду. Взрывы здорового смеха донеслись до меня. Так смеяться могли люди со спокойной совестью. Как хохотали эти люди! До слез, до упаду. И никому из них даже в голову на пришло, что Очковский не просто умер, а был убит, замучен на лагпункте. И что этот хохол с юмором был причастен к его смерти - что он неделю подряд сажал в карцер полумертвого человека.
     Если бы сказать ему это в лицо, он бы, пожалуй, еще больше развеселился. Разве может начальник Лагпункта отвечать за каждый случай смерти? А разве может врач Санчасти досмотреть, кто действительно болен, а кто симулирует? Кто виноват? Кто, в самой деле, виноват, если люди умирают, как Очковский, если сажают их в карцер после смерти и устраивают потеху над их гробом?
     Не думаю, чтоб так трудно уж было ответить на этот вопрос. Ответ на него прост и ясен. Никакие ссылки на мнимую "историческую необходимость" не могут оправдать смерти миллионов Очковских. Преступление советского строя не оправдывается, а, наоборот, еще усугубляется и подчеркивается, если окажется, что нет другого способа укрепить власть сидящих в Кремле, кроме чудовищной лагерной системы современного рабства и миллионов анонимных смертей. Люди, пославшие Очковского в лагерь, люди создавшие лагеря и мертвый гнет коллективного принуждения - виновны в его смерти.
     Обвинять Санчасть не приходится. 3 лагерных условиях она неизбежно становится соучастницей преступления. Люди, лечащие нас, такие же несвободные заключенные люди, как и мы. Из уст доктора Г., заключенного врача на 48-ом лагпункте, я слышал эти слова: "Если бы я посылал в Польше на работу людей с таким состоянием здоровья, мне бы плюнули в лицо". Речь идет о Польше до 39-го года, но можно сказать, что не только в свободном мире, но и в той рабовладельческой Америке, о которой мы читали в детстве в "Хижине дяди Тома", не было такого надругательства над человеком, возведенного в систему. Почему же доктор Г. поступал в лагере иначе, чем он бы поступал в других условиях? - Потому что он имел "указание", чтобы число освобождаемых больных не превышало 3% общего числа. Троих из ста можно освободить, но 4-ый, 5-ый - вызывают гнев САНО. Почему так много больных? Значит, врач нехорош, врач отвечает за число больных, -врача надо снять с работы. Санотдел посылает отчеты в Москву, и он прямо заинтересован в том, чтобы показать минимальное число больных. Как же снизить заболеваемость, если каждый вечер обезумевшие, полураздетые и истерзанные люди штурмуют дверь лагерной амбулатории, и их не 3, а 10 и 15%? Никакой врач не в состоянии за вечер осмотреть как следует сто и больше человек, и не в его власти оказать им без медикаментов, бинтов и инструментов действительную помощь. Всех не освободишь. В ту зиму врачи-западники переживали тяжкий конфликт со своей совестью, многие стали психопатами, потеряли душевное равновесие, материли больных и пинками гнали их из приемной. А зато - когда приходил настоящий "урка" , бандит со зверской рожей, и в ответ на вопрос: "что 6o-лит?" распахивал бушлат на груди - врач без слова писал ему освобожден ние от работы,на 3 дня. Немудрено: поперек груди под бушлатом висел топор - очень убедительный аргумент в лагерном быту. Врачи в лагере были терроризированы с двух сторон: топором "урки" и вечной угрозой быть снятым с работы за излишнюю мягкость. И так как у врачей-западников процент освобождаемых всегда был выше, чем у русских лекпомов, то очень скоро их всех поснимали с ответственных и руководящих постов и назначили над ними "своих" людей. Над доктором Г. был поставлен заведующим Санчастью лекпом Полонский, молодой советский зэ-ка - и сразу число больных понизилось вдвое.
     Магическая власть освобождать от выхода на работу, данная заключенному врачу над его товарищами, конечно, не остается бесконтрольной Сравнительно легкая форма контроля - это внезапный приезд врача из центра, который присутствует при вечернем приеме. Сразу подтягивается медперсонал, больные знают, что им сегодня пощады не будет, и многие из них сразу уходят из очереди. - Серьезнее дело, когда контролер . САНотдела приезжает утром после развода и назначает проверку всех освобожденных накануне вечером, Таким путем вылавливаются все освобожденные без достаточного основания, по знакомству или "по блату", и результат такой ревизии может быть иногда фатальным для врача. - Наконец, сплошь и рядом за годы, проведенные мною в лагере, случались такие сцены: начальник лагпункта, которому не хватает рабочих рук для выполнения плана, велит вызвать в кабинет всех освобожденных на сегодня. Дневальные по баракам будят спящих /каждый освобожденный по болезни, разумеется, не встает с нары и спит весь день/: "иди к начальнику". Это большая неприятность. Толпа перевязанных и не пepeвязанных, людей стоит под дверью. Каждый старается выставить СБОЮ рану, демонстративно хромает и страдает. Начальник критически оглядывает каждого, щупает бинты, спрашивает: " а у тебя что? да не кривись я тебя, лодырь,знаю! иди, иди на работу, не страдай!" - и кучу отобранных тут же гонят на вахту, не давая зайти в барак, чтобы не разбежались. Это - самоуправство, но редко найдется врач, который осмелится протестовать против такого вмешательства в права Санчасти. В конце концов, начальник лагпункта - его хозяин: он говорит ему "ты", имеет право в любую минуту посадить его в карцер,-и лучше с ним не спорить. Ведь и так беспрерывно идут в Отделение жалобы и доносы на врачей. Те, кому отказано в освобождении, пишут мстительные доносы на тех, кто, по их мнению, освобожден несправедливо. Каждый врач имеет врагов, и в каждой амбулатории сидит человек для негласного наблюдения, и в каждую больницу и стационар подсылают особых больных - доверенных 3-части - для шпионажа за теми, кто подозревается в махинациях и сговоре с врачом.
     Заключенным врачам живется лучше чем обыкновенным зэка. Они имеют круг практики за пределами лагеря - среди вольных. Когда во время приема в лагерной амбулатории приходят вольные - то жена стрелка с ребенком, то кто-нибудь из поселка, их всегда принимают вне очереди. Не раз вызывают врача за вахту ночью или среди дня. Врачи - зэ-ка часто имеют высокие квалификации и являются единственными специалистами в районе. За многими славное прошлое, университеты Лондона, Вены и Италии. Им выпало счастье в советском заключении - они работают по специальности. Будь у них другая специальность - литература или философия - никакие ученые труды не уберегли бы их от черной работы. За лечение врачи получают от вольных кулёк с картошкой, хлеба или другую оплату натурой, которая позволяет им жить и держаться в лагере. Кухня также кормит их /полуофициально/ лучше, чем других заключенных, считаясь с тем ,что в их руках - ключи жизни лагерника. Повар, накладывающий им в миску, знает, что завтра он может нуждаться в их защите, если снимут его с работы. Кроме того, два раза в день он встречается с ними на кухне. Дежурный член Санчасти приходит до начала выдачи завтрака и ужина и "пробует" еду. Без его санкции пища не выдается, а "проба" сводится к тому, что врач изрядно подъедает из стахановского котла.
     На больших лагпунктах, где много стационарных больных, стационарная и общая кухня разделены. Больным варят отдельно. На деле,конечно, санитары и медперсонал подкармливаются из больничного котла. Мертвые кормят живых: если больной умер утром, о его смерти сообщат в "продстол" после 2 часов дня, когда уже поздно снять его с питания назавтра. На завтра кухня выдаст на покойного хлеб и еду. Они не пропадут: найдется кому их съесть.
     В течение пяти лет, проведенных в лагерях, я был свидетелем упор ной и ежедневной борьбы, которую ведут работники Санчасти в безнадежных условиях каторжного режима за здоровье зэка. Эта борьба безнадежна, т. к. единственное средство спасти жизнь и здоровье миллионов людей, находящихся в лагерях, заключается в том,чтобы открыть настежь ворота, выпустить их на волю и. сжечь те поганые и позорные места, где они заключены. Ведь 90% населения лагерей не совершили никакого преступления, - и все 100% не заслуживают многолетнего заключения в созданном для них аду. Надо различать между индивидуальной доброй волей и медперсонала - и Санчастью, как государственным учреждением, задачей которого является не защита заключенных от произвола Власти, а охрана фонда рабочей силы в интересах этой власти. Значение Санчасти в том, что она не допускает до эпидемий, результаты которых были бы ужасны в лагерной скученности и грязи. При мне за 5 лет не было эпидемий в лагерях. Санчасть успешно борется со вшивостью. Мы, западники, смеялись, когда на 48-ой квадрат пришел приказ из "САНО" - в недельный срок ликвидировать вшивость. Нам казалось, что вместо приказа следовало бы прислать немного мыла и чистого белья" Однако, мы были неправы. На каждом лагпункте имеется "дезинфектор", который ведет беспрерывную борьбу со вшами, окуривает серой бараки и следит, чтобы лагерное белье - пусть немытое и несменяемое - неукоснительно проводилocь через "дезокамеру", или иначе "вошебойку". В этой войне иногда побеждают вши, иногда люди - она ведется с переменным успехом, но без нее наступила бы в лагере катастрофа. Понятно, эти меры, проводимые с варварским усердием, под страхом жестокого наказания, не могут ни накормить голодных, ни остановить стихийного процесса вымирания слабых. В некоторых документах бывшие лагерники оценивали цифру лагерной смертности в 30% в год. Это явно и абсурдно преувеличенная цифра. Конечно, в течение года из тысячи заключенных на 48-ом квадрате не умерло трехсот человек. Однако, я могу с полной уверенностью сказать, что из этих тысячи человек, если бы их оставили в лагере до конца их З и 5-илетнего срока, не выжило бы и половины. Для меня, прожившего в лагере 5" лет, т.е. полный срок, конец наступил в начале 1943 года, т.е. спустя два с половиной года. Как в 1943 году, так и год спустя, в 44-ом , я стоял на пороге смерти от истощения. В обоих случаях только "чудо", т.е. нелегальная помощь со стороны, спасло меня от жалкой лагерной смерти. .
     То, что делает Санчасть, напоминает мне работу в лагерном "Овощехранилище". В конце 1941 года я занимался там переборкой картошки. Это было уже не на 48-ом квадрате, а в другом месте. На эту работу посылают, обыкновенно женщин, но недели две я сортировал картошку с бригадой поляков. В подвале, где никогда не бывает ниже 0 и выше 4, чтобы картошка не замерзла и не проросла, стояла наклонно большая, длиной в три метра проволочная сетка-грохот. Справа и слева стояли с деревянными лопатами люди. На сетку сыпали мешки с картошкой, а люди лопатами гребли и просеивали картофельный поток: мелкий картофель просеивался через сетку, а крупный спадал в большие ящики на нижнем конце. В разные закрома складывали картошку: крупную отдельно, мелкую отдельно, гнилую, которую выбирали руками - отдельно. Без Конца просеивали картошку. Крупную у нас забирало государство, а мелкую и гнилую оставляли для лагерной кухни. Стоя с лопатой над потоком картошки, я думал, что есть сходство между работой Санчасти и этой работой в подвале: без устали просеивает нас Санчасть, здоровых отдельно, слабых отдельно, гнилых отдельно. Сито Санчасти такое же дырявое и негодное, как то ,над которым я стою, и так же пропускает гниль и мелочь, смешивает отбросы с отборным материалом. Разница только та, что картофель лежит, как его положили, а человеческая картошка беспрерывно меняется, перерождается, чахнет, мельчает на глазах. Гребут ее большими лопатами, не глядя и кое-как. Только что разложили по закромам: I категория, 2-ая, 3-ья, инвалиды, больные -и вот уже надо всю работу начинать сначала. Тоннами досыпается картофель в машину. "НКВД" работает, досыпает и доваливает без конца. Эшелон за эшелоном выгружается в онежских лесах, в печорских тундрах, в шахтах Караганды и рудниках Воркуты, в тысячах уральских и сибирских лагерей, в ледяных пустынях Арктики. Не хватает врачей в белых халатах, не хватает лекпомов, не хватает рабочих рук, нет нервов и сил просеивать и ворошить эту массу. Смердит и гниет, разлагаясь, человеческое мясо. Удел его - быть использованным до конца, лечь в землю и быть забытым. Станут зато на советской земле Беломорканалы, Турксибы, пароходы пойдут из Москвы в Волгу, задымят печи Магнитогорска. Пролетарские поэты в прекрасной Франции или Южной Америке сложат взволнованные песни о советской стране, и весь мир повторит слова известной песни: Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек.